Я только теперь замечаю, как часто он обращается ко мне.
Он все время твердит мое имя – нежно и слегка смущенно – будто распробывает, как оно соскользнет с его языка, заденет губы и ударит меня под дых лучше любого кулака. А я медлю, все больше молчу. Мне хочется податься к нему и прошептать «Йо» или «братишка», но я до сих пор не уверен, что мне это позволено. Точно так же, как и отведенная в последний миг рука, избегающая прикосновения, слова взметаются во мне призрачной дымкой и оседают грузной пылью. Это всегда пыль, плотная и душная.
Я чувствую себя виноватым, пристыженным, что не нахожу в себе сил ответить на его искренность.

В новом сне я застаю себя на коленях, вжимающимся Йо в живот. Я цепляюсь за него отчаянно, но как-то нелепо, будто стремлюсь одновременно прижать и оттолкнуть.
Губы беспомощно сжимаются и раскрываются вновь, но я только жадно глотаю воздух и не могу сказать, но в голове слова выстукивают колокольный звон.
“Если ты спросишь меня, как долог был путь к этому мгновению, когда нежность и ласка перестанет быть личным одолжением или страхом перед моей силой, я скажу, что ждал этого вечность. Целая вечность в одиночестве и пугающей тишине. Вечность без тебя. Даже не могу себе представить, когда и дня уже не могу прожить без этого режущего давления в грудине – осознания, что кому-то нужен”.
Йо лишь кивает, и слабая улыбка трогает его губы, когда он кладет руки мне на плечи в жесте поддержки, одобрения, принятия моих чувств.

Я не знаю слов благодарности, да и никогда не знал, а сейчас уже слишком поздно чему-то учиться. Но есть универсальный способ выразить свое признание не потому, что невыносимо оставаться должником или банально показаться невежливым, а именно из-за пульсирующего по всему телу желания, которое просто невозможно облечь в слова. Оно пылает и искрит, и если попытаешься проговорить его вслух, пожухнет и съежится. Это чувство, что глубже кожи, въевшееся в самые кости – лишь язык прикосновений, мягкий и деликатный, способен донести его до адресата.

Я опускаюсь на колени, как во сне, не чувствуя при этом унижения. Медленно расстегиваю пуговицы на рубашке Йо. Губы находят единственно верную точку, где им не грозят постоянные пощипывания и прикусывания – подтянувшийся от влажного касания живот. Я прихватываю мягкие волоски, сбегающие извилистой дорожкой от ямки пупка, и стараюсь не сболтнуть какую-нибудь чепуху. Занимая рот жадными посасываниями, я стараюсь запихнуть глубже невысказанное, что-то вроде «ты такой мягкий», «знаешь, как давно у меня никого не было» или высшая ступень отчаяния – «я всю жизнь ждал этого момента. Тебя».
Все это блажь. Глупость. Сентиментальный бред. В словах уже слишком давно нет правды. Истина, она в руках, обнимающих за талию с такой силой, что, кажется, не отпустят никогда. Она в губах, нашептывающих одобрения в перерывах между влажными поцелуями. В бедрах, ритмично вскидывающихся навстречу умелым ласкам.
В конце концов, пещерные люди сперва познали себя, свое тело и обещанные им удовольствия, а только потом изобрели слова, чтобы скрыть первородную простоту за лживым фасадом.

Йо удивлен и не скрывает этого, издавая задушенные всхлипы, сменяющиеся затем гортанными стонами. Он неловко возит руками по кушетке, куда я его усадил второпях, вскидывает руки и, будто боясь, кладет их мне на плечи. Притягивает к себе, и я разделяю его нетерпение, дергая за молнию на джинсах.
Стаскивая с него джинсы и трусы, развожу колени, устраиваюсь посередине и не могу сдержаться – тыкаюсь носом во внутреннюю сторону бедра. Бездумно вожу по коже щекой и губами, посылая по его телу редкие мурашки, впитывая этот запах, ощущение такого близкого тепла.
Йо как-то беспомощно всхлипывает и робко зарывается пальцами в мои волосы на затылке. Я придвигаюсь ближе, жарко выдыхаю на влажную головку его члена, осторожно накрываю сверху языком и делаю пробное вращательное движение. Он тихо хнычет и вскидывает мне навстречу бедра. Коленные чашечки удобно помещаются в ладонях, и я сдерживаю его. Наклоняюсь и заглатываю член целиком.
Чужая плоть горячо тыкается в десны и внутреннюю поверхность щек на выходе, проскальзывает почти в самую глотку на входе. Я с силой втягиваю его член внутрь, чувствуя ответную реакцию – руки Йо цепляют мои пряди, ложатся на шею, направляя, стеснительно указывая, как будет еще лучше.
Я отпускаю его колени и решительно стискиваю яички, вырывая из его горла сладостный вскрик. Выпускаю член изо рта, помогаю себе рукой, проводя по налившемуся кровью стволу, сжимая губы на головке, изредка отстраняясь и невесомо прикусывая крайнюю плоть.
Йо мечется по кушетке, и я вновь вынужден вцепиться в его бедра, стараясь удержать на месте. Он вскидывает голову, поводит тазом, вцепляется мне в загривок и, словно извиняясь, гладит по голове, пропуская волосы сквозь пальцы.
У меня в штанах горячо и влажно, мне почти больно оставаться на коленях, и при каждом движении твердый член трется о грубую ткань. Но больше всего на свете я желаю продолжать и дальше вырывать из Йо эти сладостные звуки. Хочу получить реальное подтверждение, что ему так же хорошо, как и мне. Хочу убедиться, что не одного меня это желание делает больным и неуправляемым.
Еще мне хочется думать, что Анна никогда ему такого не делала. Иррациональное собственническое стремление иметь какую-то его частичку. Всецело и только мне одному.
Йо задушено вдыхает, вздрагивает всем телом, руки пытаются меня оттолкнуть, но я остаюсь, потому что мне надо почувствовать.

Дай мне что-нибудь реальное.

Обжигающая вязкая жидкость ударяет в небо, и я жадно сглатываю, наклоняюсь и слизываю остатки с его живота и поникшего члена, уловив усталый, но умиротворенный вздох.

Йо обнимает меня за плечи и тянет к себе. Неловко я усаживаюсь между его разведенных ног, поморщившись от тяжелой влажности в паху. Но вот он придвигается ближе, кладет голову мне на плечо, ласково трется и ластится, требуя отпустить все кошмары, забыть все плохое, быть здесь, с ним. И я, действительно, отпускаю, забываю о неудобстве положения и дискомфорте в штанах. Приподнимаю его за подбородок и, прикрыв глаза, накрываю губы поцелуем. Лениво и неторопливо, языки и теплая глубина в полном распоряжении каждого из нас. Некуда спешить, потому что поцелуй не прелюдия к чему-то большему, которую не терпится поскорей пропустить. Это чудо, когда есть время остановиться, дать выход чувствам, воплотить эмоции в мягкое касание губ.

В эту ночь я впервые не видел снов. В них попросту не было нужды. Сон стал реальностью.

***

What If I wanted to break
Laugh it all off in your face
What would you do
What if I fell to the floor
Couldn't take this anymore
What would you do, do, do
Come break me down
Bury me, bury me
I am finished with you
30 Second to Mars “The Kill”

Я давно понял, что ничто в этом мире не дается безвозмездно. За все приходится платить. Рано или поздно. Так или иначе. Никакое счастье не длится вечно. И чем оно чище и сильнее, тем быстрей и болезненней все рухнет.

Проблемы начинаются почти сразу же.
На утро я переворачиваюсь на спину, чувствуя, как солнечный свет скользит по моему лицу, по закрытым векам, подсвечивая их красным. Я пытаюсь открыть глаза…и не могу. Подрываюсь, так что тахта заходится пронзительным скрипом. Веки напрягаются, дергаются, мышцы шевелятся под кожей, но я не могу открыть глаза. Вслепую подношу руку к лицу, задевая пальцами подрагивающие ресницы, притрагиваюсь к веку, силясь его поднять. Подушечки пальцев уловимо увлажняются, я растираю невидимую жидкость и подношу ладонь к лицу, пробуя на вкус. Во рту остается металлический ржавый осадок. Я сглатываю и буквально вцепляюсь в глазницы, пока пальцы, наконец, не нащупывают грубый конец толстой нитки. Я дергаю за него, прослеживая его местоположение. Нитка, прочная и на ощупь почему-то черная, затем снова кожа, раздраженная, наверное, покрасневшая, снова нитка…
Я еще успеваю нащупать каждый стежок, когда, наконец, просыпаюсь и с силой надавливаю на глаза, чтобы болью убедить себя, что снова вижу.

Я теряю ощущение времени. Запертый в четырех стенах, я даже пару раз подхожу к двери и, приложив к ней ухо, стараюсь различить звук передвижения. Не вытерпев, я дергаю дверь на себя, даже не рассчитывая, что она поддастся. Однако она скрипит и отходит в сторону, чтобы обнажить скрывающуюся за ней кирпичную кладку. Обычные рыжие кирпичи – чужеродная клякса среди поросших мхом вековых камней. Я растерянно вожу по неожиданной преграде ладонью, стучу кулаком и возвращаюсь к койке. Запрыгиваю на нее, утыкаясь взглядом в стену.
Может, когда я проснусь, все это тоже окажется сном.

Потом я не знаю, почему не стал проверять, закрыта ли дверь или за ней все так же таится крепкая кирпичная кладка. Пожалуй, виной день, наполненный чужим присутствием, мягким дыханием на шее, густой нежностью и сладкими словами. Когда я выплываю из расслабленной дремы, Йо уже нет. Наверное, сегодня уже завтра.

Меня должно волновать отсутствие Патчей. Меня должно беспокоить постоянное присутствие Йо. Но я, как приговоренный смертник, не могу отказать себе в последнем желании.
Если бы я был чуть умнее и чуть менее влюблен, я бы заметил, что все идет слишком гладко, что все подозрительно просто и так, как я сам хочу. Но каждый раз, когда за его спиной хлопала дверь, и теплые руки пробирались мне под рубаху, поглаживая живот, я предпочитал не думать.
Я был готов к падению, даже когда оно ограничивалось подвернувшейся по бок койкой. Главное, падать вместе.

Я не замечаю, как проваливаюсь в поверхностный дерганый сон, не помню, как просыпаюсь. Снова один.
Где-то на грани сна и реальности до сих пор чувствую ломоту изрезанных леской пальцев и смрадный зной чужого дыхания на шее. Спотыкаясь, добираюсь до капающего крана, проворачивая винт, подставляю трясущиеся руки мутноватому потоку. Сглатываю, жмурясь от ярких воспоминаний и такого реального ощущения лихорадочного жара на коже, обрызгивая лицо и тряся головой.

Мучной песок в глазах, ушах, горле.
Мертвенная тишина сворачивается упругими кольцами в груди.
Пустота, тянущая низ живота.
До самого горизонта поглощающая жизнь чернота, лишь маленький островок реальности шершавит пальцы мелкой галькой под ладонями.
Тело не подчиняется, дергается, как от тока, но, кажется, вросло мышцами и сухожилиями, втянулось в каменистую почву.
Рывок, и кожа рвется, словно ткань, виснет лохмотьями на обнажившейся плоти.
Путы выстреливают из-под земли, цепляя руки, стягивают предплечья в смертельном объятии.
Кожа лопается от давления, пальцы скребут по крепкой леске, кровь сбегает вниз, шипит и плавится, достигая земли.
Чем больше сопротивление, тем сильней стягиваются путы, пригибая ниже, распластывая на камнях, выжимая жизнь каплями крови.
Земля урчит и двигается прямо под ухом, разверзнув пышущую жаром глотку.
Сонмы ненасытных мертвых рук выпрастываются из распахнувшегося нутра, слепо шарят по телу, цепляются, царапают и тянут, тянут, тянут…

Я засучиваю рукава, предвкушая возможность сунуть руки в воду по самые локти и хоть как-то ослабить скребущийся под кожей зуд, но вместо этого резко кидаюсь назад, поскальзываясь, и, в конце концов, оседая на пол. Вслепую скребу ладонями по краю койки, беспомощно ища точку опоры, ковыляю к окну и протягиваю руки к призрачному ночному свету, будто в слабой молитве. Сердце замирает в груди.
Тыльная сторона предплечья испещрена хлесткими кровоточащими порезами, словно руки стягивала крепкая тетива, врезаясь в кожу и выжимая из нее красную влагу. Я отталкиваюсь от окна, чтобы в следующее мгновение рухнуть на койку, прижав израненные конечности к груди. Методично раскачиваясь, я считаю до ста, затем до тысячи, на двадцати пяти тысячах шестидесяти шести я понимаю, что уже утро.

Йо возвращается ближе к полудню. И если раньше я хотел спросить его, где он пропадает, как пробирается сюда, зачем вообще приходит (это казалось мне таким важным), теперь просто настигаю его у самого порога и крепко стискиваю в объятьях. Он моргает, мнется в моем сильном захвате, но быстро расслабляется, обнимает в ответ.
-Хао, что случилось?
Я не знаю, что ответить. Случилось многое. Я застрял здесь. Я ни хера не понимаю. Мне снится такая муть, что на утро тянет блевать. Наверное, я схожу с ума. И меня угораздило в тебя влюбиться.
Вместо этого я не говорю ничего. Тянусь к нему и, сжав глаза, затыкаю его вопрос обратно поцелуем. Пусть мой ответ будет таким.
Поцелуй выходит каким-то злым и отчаянным, я вкладываю в него все, о чем предпочитаю молчать, и Йо чувствует это. Отвечает неистово, словно ощущая мою внутреннюю боль.
По дороге к койке мы сталкиваемся и спотыкаемся, сдирая друг с друга одежду, путаемся в штанинах и собственных неуемных руках, валимся вниз единым комком скрученного желания.
Секс тоже выходит неожиданно жестким и грубым. Хотя трудно назвать полноценным сексом рваные толчки в сжатые кулаки друг друга. Но нам и не надо больше, всего пары сбивчивых рывков достаточно для долгожданной разрядки, когда, кажется, готов кончить от того, как чужие губы утыкаются в плечо, опаляя дыханием.

Мне хорошо, так хорошо, что где-то между первым сумасшедшим поцелуем и болезненно прекрасным оргазмом я сиплю:
-Эта сила… внутри меня. Бьется, как в клетке. Она в крови. Кажется, впиталась даже в кости. Я чувствую себя больным, будто все язвы мира кровоточат во мне…

Йо целует меня в лоб. Он улыбается. Я не сразу отмечаю, что в темноте его глаза отдают желтым.

***

Pray until you’re number
Asleep from all your pain
Your apple has been rotting
Tomorrow’s turned up dead
…
(I am so tangled in my sins that I cannot escape)
Pinch the head off, collapse me like a weed
Someone had to go this far
I was born into this
Everything turns to shit
The boy that you loved is the
Man that you fear

Marilyn Manson “Man that You Fear”

Дзынь-дзынь.
Дзыньдзыньдзыньдзыньдзынь… - брякают цепи. Ведут со мной непостижимую беседу, а я молчу и продолжаю дергать провисшими между коленями руками.

-Пора.

Чужое присутствие, как тяжесть надвигающейся грозы, повисшая в воздухе.

Я с готовностью задираю рукава, обнажая предплечья. Хлесткие стеганые шрамы покрывают кожу свежими порезами и затянувшимися рубцами. Ткань мнется, сопротивляется, соскальзывая вниз, пока я не вздергиваю рукав с треском до самого плеча.

-Нет, не так. – Мягкий тон. Снисходительность. Менторство. Ощутимое покачивание головой. – Разденься.

Я легко вытряхиваюсь из разношенных штанов, сбрасывая их на пол мешкообразной кучей, вышагиваю из зияющих дыр штанин, встаю рядом, берусь за верхнюю пуговицу рубашки.

Пальцы соскальзывают, мелкие пуговицы прячутся за плотную полочку, избегая прикосновений. Ровно двадцать три певучих динь-дон от стальных браслетов на десять пуговиц. Я стараюсь уверить себя, что это все гребаные пуговицы – мелкие и скользкие – трясущиеся пальцы здесь вовсе не причем.

Йо отталкивается от стены и подходит ко мне, только убедившись, что скованные руки не позволят мне самостоятельно завершить начатое.
Полоска лунного света врезается в пол, рассекая камеру на две половины. Йо колеблется, словно должен сейчас пересечь последний рубеж, и, наконец, ступает вперед. Ледяной серебристый свет охватывает его матовым свечением, пробегается по волосам, окатывает с ног до головы. Я неосознанно отступаю вглубь темноты, маню его за собой забавной угловатостью движений.

Внешне он практически не изменился, даже сохранил остатки детского очарования. Но он другой. Это больше не Йо, будто кто-то чужой натянул на себя его кожу. Просто маска, застывшая проекция, пустая оболочка, не отвечающая содержанию.
Шаги уверенней и шире, заметный прищур темных глаз, улыбка, уловимо кривящаяся вбок.

Я готов отдать жизнь только бы не видеть изменившегося Йо, так похожего на меня самого много-много недель? месяцев? лет? назад. Прячусь в ночной темноте, для верности прикрыв глаза, чувствую, как чужие пальцы смыкаются на предплечье. Швы трещат под холодным лезвием, и рубашка спадает с моих плеч.

-Открой глаза, - доносится до меня мягкий рокочущий голос. – Посмотри на меня.

Я делаю над собой усилие, должно быть, хмурюсь, потому что он хмыкает, но подчиняюсь.
Он совсем близко, и, если податься вперед, можно соприкоснуться лбами. Но на самом деле он далеко, не здесь, не со мной. Темные лузы зрачков гипнотизируют, затягивают вглубь, я вздрагиваю, когда он вкладывает мне в руку нож.

Иллюзия добровольности. Ему гораздо приятней смотреть, как я сам буду это делать, нежели принуждать страхом или силой.

Сталь скользит по предплечью, мерцая зловещими бликами. Кожа морщинится, собирается гармошкой на месте пореза, отплевываясь алыми каплями.
Йо не ждет, пока кровотечение усилится, толкает меня на кушетку, падает на колени сам и, вывернув мне руку, впивается губами. Мнет и выкручивает, выжимает из меня вместе с кровью задушенный стон, вертит головой, пристраиваясь, то и дело задевая меня носом, прихватывает зубами, тычется в рану языком, сильно и ритмично. Сосет, лижет и сглатывает. Я кожей чувствую, как размеренно движется его кадык, как, набухая, на предплечье проявляется сеть вен, как бешено колотится мое сердце, подгоняя и без того стихийный кровоток.

Йо пьет жадно, поверхностными быстрыми глотками, пальцы скрябают по моему запястью, дергая и пришпиливая обратно. Из его горла вырывается странный низкий звук, нечто среднее между рыком и всхлипом. Я не успеваю подумать перед тем, как моя рука уже лежит у него на затылке, массируя кожу, поглаживая, успокаивая.

Мне не жалко себя. Хочется прокричать: «возьми все!», «мне ничего для тебя не жалко». Но это отрава. Сила, опорожняющая душу. Зачем тебе это? Я не могу позволить тебе потеряться в этом океане.

Я отдергиваюсь назад и приваливаюсь к стене, прижимая раненое предплечье к груди.

Йо смотрит на меня, не мигая, пристально, пронизывая взглядом, струйка крови стекает по его подбородку, и прежний зверь внутри меня точно знает, что ему нужно. Потому что когда-то и он вскидывал голову, повинуясь слепому желанию, загонял все человеческое вглубь, упивался силой, властью и уползал обратно в свою берлогу, оставляя за собой дорогу из боли и терзания.

Жажда в его глазах, сбившемся дыхании, властных руках. Незамутненная сила играет в нем, требует самоутверждения, доказательства власти.
Он тянет меня на себя, не церемонясь, избавляется от штанов, встряхивает, устраивая, как ему будет удобно.

Я упираюсь скованными руками ему в грудь. И это значит: «не надо», «нет ничего, что я бы тебе не отдал, но сейчас я еще слишком слаб», «пожалуйста, подожди, пожалуйста». Ладони тычутся в одно и то же место, пальцы задевают то один, то другой сосок при каждом ритмичном движении. И это может значить еще миллион так и не высказанных слов, но с каждым новым толчком я предпочитаю думать, что это просто так и не стоит искать сакральный смысл там, где его нет. Просто жаркое шлепанье двух вспотевших тел друг о друга, вот, собственно, и все.
Неожиданно крепкая и уверенная рука Йо мнет и сжимает мой полувставший член. Я тихо охаю, ощущая волнами нарастающее напряжение, хотя бы мы больше не играем в игру «кончить без рук», когда мне запрещено было к себе прикасаться, а брат жестко стискивал запястья, вздергивая их куда-то за голову, наслаждаясь тем, как неудержимо я под ним извивался, ища больше точек трения.

Приобретенная сила делает его ненасытным. Я будто ломаюсь в его руках, под его весом, с ним, пульсирующим и горящим внутри моего тела. И это глубже, чем простое проникновение, даже когда он вгоняется в меня на всю длину, грязнее и отвратнее кровавых пятен на засаленном матрасе. Это в венах – его и моих – набухает, сливается и перетекает с каждым толчком и сиплым вздохом. Рисует и натягивает между нами новую связь, сметая достигнутые с таким трудом доверие и теплоту.

И я знаю, что обратной дороги уже не будет. Все думаю о том, как сильно, должно быть, я виноват. Перед ним. Перед всеми. Даже перед самим собой. Но вот он я. Жалкий. Затраханный. Зато живой, конечно.
Мне хотелось спасения. Хотелось снова вернуть давно утраченное сострадание, великодушие, любовь. Хотелось быть с Йо. Робкая и, по сути, глупая надежда быть ближе к свету и, возможно, проникнуться им. Но я не умею созидать, лишь отравляю все вокруг. Если это единственный путь сблизиться, я предпочел бы остаться один.

Йо нельзя назвать жестоким или невнимательным. Он заботится обо мне, кормит, моет, иногда даже беседует, если в этом возникает острая необходимость. Обращается, как с дорогой вещью, подаренной на последний день рождения. Расчетливо бережет. Пользуется размеренно и осторожно.

На прощание он оглаживает меня, как верного пса, небрежно и коротко, не размениваясь на нежность, но утверждая единоличное право владения. Склоняется, но даже не целует, бегло касается губами, потому что в этом и нет по сути необходимости, просто авансовая ласка.

Миску с едой вталкивают в окошечко примерно через час, и только тогда я, наконец, меняю позу, поднимаясь, подхватываю тарелку и валюсь обратно. Ужин занимает у меня не больше пяти минут, я лишь размазываю по дну кашеобразную дрянь, закидываю в рот пару ложек и с удовольствием сгребаю остатки яства в прорезь туалета.

Аппетита привычно нет, я уже и не помню, когда он был, когда вообще хоть что-то было. Струи воды ударяются о миску, обтекая края и отстреливая яркими брызгами. Неспешно смываются остатки прилипшей пищи, и передо мной открывается сверкающее зеркало дна. Я не хочу смотреть, не хочу видеть себя. Но я все равно наклоняюсь, вглядываясь, упиваясь извращенным удовольствием, рассматривая внушительные кровоподтеки и проступившие скулы, запавшие глаза, спутанные волосы, разбитые губы и… Хватит!

Хоть я и видел, как это делается, раньше, движения все равно несмелые и корявые. Это, как пытаться самостоятельно вправить сустав – неловко, больно и нет никаких гарантий, что у тебя действительно получится.
Я пристраиваю жестяную миску к выступающему камню и дергаю на себя, морщусь от мерзкого скрежета. Вожу туда-сюда, руки соскальзывают, кожа на костяшках задирается и начинает кровоточить, я сдуваю с глаз влажную прядь и, закусив губу, налегаю сильней. Показавшийся в начале невыносимым, теперь скоблящий звук успокаивает.

Бжик-бжик-бжик.

Куда громче и размеренней моего сердца.

Металл по кайме гнется и обколупливается, зловеще светится, выставляя напоказ острые зазубрины.
Я несмело провожу по обточенному ободу подушечкой пальца и морщусь - на коже набухает продолговатый порез. Не теряя времени, подхватываю валяющуюся на полу рубашку и направляюсь к умывальнику. Затолкав изодранную ткань в отверстие слива, откручиваю кран. Вода журчит и сочится, как кровь в моих жилах. Пока. Поправляюсь я.

К моему удивлению, руки не дрожат, когда я подношу их ближе к лицу и, щурясь (месяцы темноты значительно испортили мое зрение), стараюсь рассмотреть проступающие вены.
Я хочу поскорее с этим покончить. Не потому что боюсь, что мне помешают, скорей не доверяю самому себе. Своему стремлению жить во что бы то ни стало.
Первая зарубка на запястье самая сложная. Нажим слаб и приложен не к тому месту. На пол падает лишь несколько беглых капель. Я злюсь. На хренову тарелку и себя. Давлю сильней, вжимаю оббитый металл сквозь кожу в нить сухожилий, чувствуя, как лютая режущая боль вгрызается в руку. Но этого все еще мало. Нахожу в себе силы погрузить щемящее жжение еще глубже. Для верности пропиливаю оголившуюся вязь сухожилий и оседаю на пол.
Кровь рваными пятнами ляпает пол.
На второе запястье мне не хватает ни терпения, ни изящества – я вообще стараюсь не думать, каким я предстану после смерти. Тогда мне уже точно будет все равно. Мне и сейчас уже глубоко плевать.
Вздергиваю кровоточащую руку за голову и с силой опускаю заточку на левое запястье. Взвываю, сжимаясь в упругий трясущийся комок. Сердце стучит уже где-то в горле. Прыгает вместо кадыка. Сиплое дыхание напоминает о звуке рвущихся сухожилий, хлюпающем причмокивании вдолбившегося в плоть металла.

Я приподнимаюсь на онемевших коленях и, навалившись грудью на край умывальника, опускаю руки в воду. Кровь тут же распускается на водной поверхности буйными алыми цветами. Боль отливает от запястий, катится по венам, заполняя собой все тело.
Я смотрю в потолок, просто чтобы хоть чем-то себя занять. Пробую чередовать редкие вдохи выдохи, потому что так надо. Просто по привычке вдыхать и выдыхать воздух хотя бы из-за уважения к собственной загаженной жизни. Ловить ртом наступающую темноту, проваливаясь все глубже и глубже…

…чтобы вынырнуть в солнечное утро.

Я прежний блекну и растворяюсь. Вспыхиваю, как догорающий фитиль, и вот трещина, росчерком пересекающая потолок, оказывается витиеватым цветочным узором.

Закрываю глаза, но жидкое олово непрошенного солнечного света все также проникает под веки. Ощупываю руки и не нахожу причин шипеть от боли.

Невольно признаю, что мир вокруг меня по-прежнему осязаем и хотя бы внешне реален.

Нехотя открываю глаза.

***

Hello?
Is there anybody in there?
Just nod if you can hear me.
Is there anyone at home?
Come on, now,
I hear you're feeling down.
Well I can ease your pain
Get you on your feet again.
Relax.
I'll need some information
first.
Just the basic facts.
Can you show me where it hurts?
…
O.K.
Just a little pinprick.
There'll be no more aaaaaaaaah!
But you may feel a little sick.
Can you stand up?
I do believe it's working, good.
That'll keep you going through the show
Come on it's time to go

Pink Floyd “Comfortably Numb”

На поверку новый мир оказывается маленькой, но уютной квартиркой. Залитое солнечным светом пространство с вкраплениями скользящих по полу теней и пучками кружащих в воздухе пылинок. Много мебели и мало вкуса. Сплошное нагромождение разнокалиберных форм: горбатый шкаф, поеденное молью твидовое кресло, тонконогий хрупкий столик. И тем не менее, наполняющее душу ощущение полноты и живости, заполненности, пространственной и душевной.
Оставленная на прикроватной тумбочке раскрытая книга, наспех брошенные на постель наушники, промятый матрац с морщинками на покрывале.
Всего можно коснуться: слегка пробежаться пальцами или сжать в ладони – проверить на осязаемость. Прощупать этот мир на предмет реальности. Будто слепцу, бродить от угла к углу, вытянув руки, и жадно хватать липкими ладонями все, что подвернется под руку.

Свесившийся с ручки кресла ворсистый плед.
Тяжелая ткань мятых занавесок, прорехами сдерживающая солнечный свет.
Мохнатая пыль на столешнице с блестящими незапыленными кружками от чужих ладоней и пальцев.
Ворох скомканной одежды, рассыпанной в углу и на софе, застилающей пол и вываливающейся из корзины в ванной.
Шаткий столик, сплошь заваленный пакетами и коробками от фаст-фуда. Закаменевшая жвачка, прилепленная к самому его краю.

Повсюду мусор и бардак, и ковру, хрустящему под голыми пятками свалявшимся песком, несомненно, не помешала бы чистка, но я, как-то глупо улыбаясь, приседаю на корточки и вожу ладонями по грязному, торчащему в разные стороны ворсу. От всей этой неряшливости, такой настоящей и понятной, щемит внутри, и будто бы слабеют обода, сжимающие сердце.

Над ухом раздается переливистый свист, и я замечаю примостившуюся в углу клетку с прыгающей по рейкам желтым комочком канарейкой. При моем приближении она взволнованно щебечет и, часто-часто подмахивая крохотными крылышками, отскакивает на другую сторону. Я провожу по прутьям раскрытой ладонью и отхожу.

Хочется усесться в кресло и, кутаясь в теплый, еще сохранивший отголосок чужого присутствия плед, провалиться в безмятежную дрему, пока руки не коснутся осторожные пальцы, а в ухо не дунет сладким шепотом.
Но я подхватываю со стола надкусанный чизбургер и жадно вгрызаюсь в него, кроша кунжутом. Теперь, когда (как мне, по крайней мере, кажется) я оказался в реальном мире, простые человеческие потребности вновь напоминают о себе. Потягивая через соломинку выдохшуюся кока-колу, закатываю рукав и, жмурясь, рассматриваю потрескавшуюся на порезе корочку, в выемке которой опять влажно хлюпает кровь.

Ванная оказывается не больше иного чулана. Одинокая лампочка ровно посередине потолка раскачивается и часто мигает, бросая блеск странных зарниц на покрытую разводами плитку. Я делаю еще один глоток и ставлю стакан на раковину, открывая шкафчик и доставая оттуда бинты и антисептик. Оборачивая запястья, вслепую тянусь губами к топорщащейся трубочке, отрываясь лишь, когда для затяжки очередного узла требуются зубы. Критично осматриваю перевязку и вновь хватаюсь за стакан, захлопываю дверцу шкафчика.
Стаканчик дрожит в руке и падает на пол. Грузно шмякается, и к застарелым пятнам добавляется свежая коричневатая лужа.

Я подаюсь вперед и в жесте отчаяния протираю зеркало намотанным на кисть рукавом. В отчаянной надежде, что мне показалось, что это просто скудное освещение и хлюпанье колы под босыми ногами.

Из отражения на меня, не мигая, смотрят собственные испуганные, загнанные глаза. Я склоняю голову, сильней вцепляясь в края умывальника, и снова вскидываюсь, но тьма позади никуда не исчезает. Она лишь темнеет, наливается пульсирующей чернотой, и, когда мутная дымка расступается, я отчетливо вижу проступающий контур своей тюремной койки.
Я боюсь оборачиваться. Не хочу возвращаться. Не хочу отпускать этот мир, потому хватаюсь за зеркало, до хруста стискивая пластмассовую раму. И реальность ускользает прямо из-под пальцев, крошится белым пластиком, и я не выдерживаю – впечатываю кулак в мерцающее серебром зеркало. И тьма поглощает комнату.

***

Йо с трудом отпирает дверь и, придерживая ее ногой, протискивается в прихожую.
-Хао?

Звук едва слышен и ленив, словно с трудом проходит через толщу забившейся в уши воды. Связка ключей звякает по истертой полироли тумбочки.

-Хао?
Уже тверже, громче, требовательнее. Я слышу шаги за стеной, мягкий перестук открываемых Йо дверей и прогибающихся половиц.

Всего этого нет, мне это снова кажется. Я сильнее сжимаю обмякший комочек в кулаке. На полу под ладонями становится ощутимее мокро.

-Хао!
Голос, встревоженный, испуганный. Совсем рядом.

Когтистые лапы вцепляются в плечи, встряхивая, как безжизненную куклу. Голова безвольно болтается из стороны в сторону, но в пляске искр и цветов я, наконец, выцепляю вперившиеся в меня пронзительно темные глаза.

Вспышка. Радужка подергивается слабой рябью, и в ней растекается липкое пламя. Хватка крепчает.

Я резко передергиваю плечами и из последних сил отпихиваю его от себя. Поднимаюсь, не теряя молчаливой поддержки холодящей спину стены, двигаюсь рывками, старательно быстро, пока еще есть силы, или уже нет… Я валюсь мешком на пол, и снова эти руки – лапы? – приподнимающие меня, утыкающие носом в плечо, пальцы, пугливо обхватывающие кровоточащие запястья.
-Хао! Хао! Ты меня слышишь?!

Йо. Это Йо.

Держит меня ладошками за шею, наклоняется к лицу. Взгляд испуганных глаз скользит по моему телу, осматривая, пытаясь убедиться, что больше никаких ранений нет.

Глаза. Обычные. Темно-коричневые. Я щурюсь. Расширенные зрачки, поглотившие почти всю радужку, укравшие обычное теплое свечение. Напуган, но это Йо. Мой Йо. Наконец-то.

Я неловко выпутываю руки из его захвата и осторожно кладу на спину, не притягивая, но подтягиваясь сам. Пачкаю его рубашку, ну и черт с ней.
-Братишка…- неожиданный хрип царапает горло, голос тих и невнятен. Услышал ли он? Мне так важно, чтобы услышал.

Так многое нужно сказать. О кошмарах, видениях, снах, ужасе, в котором я барахтался все эти.… А, действительно, что случилось? Где я был? И сколько, собственно, барахтался? Хочется говорить запоем, спрашивать, отвечать, но воздуха не хватает, я и дышу-то надрывно. В ушах нарастает гул. Похоже на шум океана. Приятно. Зовет с собой.

-Хао! Черт… Да что же это такое?!
Йо кричит, но как-то глухо, голос утробный, словно бы влажный. Плачет?..
Прислоняет меня обратно к стене, усаживает, приподнимая запястья, держит их в своих теплых ладошках, пугливо оглядываясь, боится, не знает, что дальше делать. А кровь все сочится из растерзанных вен, капая на пол, на одежду, на его теплые ладони. Так много крови.

-Йо, - хриплю я, прочистив горло.- Черт…
Руки медленно немеют, колющий холод сковывает сначала кисти и по запястьям перебирается на предплечья. Я все никак не могу разжать кулак, помогаю себе второй рукой. Все равно выходит неловко и неуклюже.

Йо наблюдает за моими действиями, как будто я сошел с ума. Смешно, но я никогда еще не чувствовал себя настолько нормальным и ясно осознающим, что делаю. Сейчас мне нужно всего-то разогнуть ебнутые скрюченные пальцы!

-Хао, что ты?..
Нет, Йо, еще рано. Не бойся. Умирать совсем не страшно.

-Блядь, никак не могу… приноровиться. Уже второй раз… Все забываю, как резать: вдоль… или поперек. Сухожилия задел – пальцы не слушаются.
Я позволяю себе улыбку. Грустную, но это точно лучшее выражение из тех, что появлялись на моих губах в последнее время.

Йо вздрагивает от моих слов, от моей улыбки. Ему нужно пару секунд, чтобы собраться, закрыть глаза – открыть глаза, сморгнув слезы, скользнуть мне под плечо, закидывая руку на шею.
-Пойдем, Хао. Тебе нужно в больницу. Там помогут. Все будет хорошо, – тараторит Йо. Я не двигаюсь. – Боже, как много крови.… Но это ничего, слышишь? Ты поправишься.

Я невесело и, наверное, устало мотаю головой, не двигаясь с места. Лишь тяну брата на себя, и он невольно вынужден присесть рядом, по-прежнему с моей рукой на плече, будто это ему нужна защита и поддержка.
-Знаешь, пожалуй, не судьба, - подвожу я черту. Йо, конечно же, чувствует, порывается встать, но я удерживаю его, крепче прижимая к себе, утыкаясь мягким поцелуем в затылок. – Я тут гадал на досуге….
Я разжимаю правую ладонь, и смятый комочек падает на пол. Он дергается и прячет лицо, зарываясь в футболку у меня на груди.

Тушка полуощипанной канарейки тяжелеет, пропитываясь кровью. Маленькая головка повернута в нашу сторону под неестественным углом, бусинка-глазик буравит нас мертвенно жутким взглядом, на мгновение я жалею, что не размозжил ей башку.
-Правда или вызов, реальность или сон, - я киваю в сторону усыпавших пол перьев, - смерть или жизнь, жизнь или смерть…
-Прекрати! Хватит! – Йо колотит кулаками в мою грудь, и в сознании невольно вспыхивает картинка из прошлого. Он тоже пытается что-то сказать…
-Шшш, тише… - я перехватываю его за запястья и наваливаюсь, стремясь утихомирить. Я уже совсем плохо различаю звуки, прибой уносит их все до единого, оставляя мне лишь нежный оглушающий шелест.

-Я устал. Не знаю уже, что настоящее, а что нет. Может, это все сон? Говорят, если умрешь во сне, проснешься. Стоит рискнуть, как думаешь?..
Йо уже как-то смазано водит руками по моей вздрагивающей груди, плечам, вцепляется в сведенные лопатки. Я отстраненно, будто в тумане, ощущаю влагу на скомканной футболке. Тянусь к его голове, поглаживаю, прижимаю за плечи и целую так, как хотел всегда – тычок пересохшими губами в лоб, коротко и нежно. Хочется успокоить, уткнуться в висок и прошептать: «не бойся, маленький», но язык не ворочается, словно уже разложившись во рту, а, может, оно и к лучшему, тогда уж точно никто не упрекнет меня в сентиментальности.

В комнате неспешно растекается алое зарево заката, и я впервые задумываюсь, что, возможно, мне не дано увидеть завтрашний восход. Но, по правде, это и не важно совсем. Хотя бы не будет больше ночей, наполненных душными кошмарами.

Йо рядом, теплый и живой, такой настоящий. Мои руки сцеплены вокруг его талии, его – комкают мою футболку. Он плачет беззвучно, а я сцеловываю катящиеся по щекам слезы, насколько хватит сил.

Спросите меня, может ли быть момент прекрасней. Вам, действительно, нужен ответ?

Я дышу свободно, полной грудью – и это охренительно. Главное, чтобы все это не оказалось очередной развилкой в никуда, игрой моего воспаленного сознания.

Спросите меня, что такое ад? И я отвечу: проснуться сутра в камере под пение соловья, перекатиться на бок, стараясь не задеть сломанные ребра, и начать все сначала…

Поэтому я очень надеялся, что не сплю, что Йо не исчезнет, что я не попаду в ад, столько раз являвшийся мне во снах.

Я надеялся, что заслужил спасение, что, закрыв глаза, я открою их в другом – лучшем - месте.

Я очень-очень надеялся…